Элр, тебе сказочка. Я не перечитывал, так что пыщ, вычитаю завтра.Это по сегодняшнему, ау.
-Лучше бы ты бросил меня там, правда. - Его губы разбиты и тонкая струйка крови стекает по подбородку вниз, а когда он говорит - минута, не больше, то сразу кашляет - надрывно, надсадно, и, задыхаясь, хрипит. Его голос, звенящий медовыми струями, превратился в бурлящую отчаянием бездну, его светлые волосы перепчканы грязью, и я выдыхаю пар и молчу, а снег не тает, падая на шинель. Я не хочу его слушать, потому что эта улыбка, кривящая нежный рот - та, что называют "не от мира сего", отдаляет его от меня. Потому что я слышу в его голосе - том, что должен звучать в комнатах, залитых солнцем, звенеть на праздниках ярким смехом - слышу помимо хрипа те интонации, что уже слышал не единожды и боюсь их. До дрожи в кончиках пальцев, до воображаемых мурашек, ползущих по спине, до помутнения в глазах, и я говорю ему:
-Что за чушь, мы скоро будем на месте.
Последнее, что я хочу - это его успокаивать. В его тоне паника и спокойствие одновременно, как у тех, кто не верит в происходящее, но, случайно представив малейшую возможность, взволнован той мимолетной картиной, внушившей ему страх. Когда в детстве я представлял себе, что Жанни умерла, я чувствовал себя также - то, когда холодеет внутри, но разум знает, что это ложь и, спустя некоторое время, холод уходит.
Когда Жанни умерла на самом деле, холод, кажется, не ушел - впрочем, я не могу сказать этого с точностью, с тех пор рядом со мной часто умирал кто-то и я не знаю, какой это холод -приходящий и обновляющийся, или постоянно живущий во мне. Откуда мне знать.
Он проводит мне по щеке рукой, царапаясь о мою щетину и пачкая мою кожу кровью и грязью. Снег на его ладонях почти не тает, но я не чувствую холода на щеке - я же тоже промерз до костей, хоть и тащу его уже чертову кучу времени и не могу сказать, что он легче перышка.
-Это же бесполезно, зачем ты? - Сейчас он хочет, чтобы я оставил его здесь. Умереть спокойно, в снегу, почти не чувствуя боли от холода, почти не приходя в сознание - только об этом, мне кажется, он мечтает. Я вообще не люблю исполнять чужие мечты, дудки, я тащу его дальше, я хочу, чтоб он чувствовал, как и все мы - пусть он чувствует и дальше всю боль, грязь, холод, все, зачем он притащился сюда из своего рая.
Когда он явился к нам впервые со своим личиком, я подумал, что этот не протянет здесь и десяти минут. Тощий и бледный, он казался настолько хрупким, что я был уверен, что смогу переломить его двумя пальцами. Многие наши пробовали, кстати, потом - не вышло даже руками. И - чего уж там - он оказался профи, тем профи, что был незаменим и необходим нам, тем, что делают победы и ведут ход сражения -точнее, делают все так, чтобы сражение шло, как нужно. Конечно, мы стали работать вместе - потому что с его внешностью ему нельзя было работать ни с кем другим, и об этом знали. На него ходили смотреть соседние батальоны - что сказать после этого? Только то, что тем, кто пытался не просто смотреть, он прострелил руки - не больше, не меньше. А на ангельском лике не дрогнул ни один мускул. Многие зауважали его, бесспорно, но он так и не смог стать до конца своим. Слишком другим он был изначально.
И, естественно, мы работали в паре.
И я был рад, но ведь всем хочется работать с кем-то толковым и приятным? Приятным в общении, я имею в виду, конечно. А то, что с виду, так это меня не волнует - не волновало, а если и волновало, то не больше разумного, за рамки разумного я себе выходить не позволяю.
-Посмотри мне в глаза, пожалуйста. Я же умираю, пожалуйста.
-Еще немного и все будет хорошо, потерпи. - Я лишь должен его успокоить. В глаза я ему не смотрю - еще не хватало, я знаю, чего мне категорчиески нельзя делать и это одно из пунктов.
-Пожалуйста, ты же врешь мне. - Он дергается, падает кулем на снег и кричит, а я пытаюсь поднять его и уговариваю, а он начинает кашлять и все не может остановиться. Снег краснеет и тает, мерзлая грязь виднеется, я стою рядом с ним.
Рядом с ним, там, где я стоюю, должны стоять силуэты дам в платьях и слышится звон бокалов, журчание ручья и пение птиц, и мать его Афродита благосклонно взирая на сына, наливала бы ему шампанское своей тонкой белой рукой. Как он попал сюда - я не знал, кажется, по глупости, а может быть из чувства долга - я не спрашивал, мне хватало того, что мы пьем кипяток из жестяных кружек, что он ловит каждое мое слово - и вовсе не потому, что я его командир. Что я укрываю его своим шерстяным одеялом, и беру вторую вахту, потому что он - слабый, а я привык. Это было забавной игрой, и нравилось нам обоим.
-Посмотри на меня, пожалуйста.- Он хрипит, и я сажусь рядом с ним, в кровь и грязь. Он хрипит, я притягиваю к себе его голову, утыкаю неуклюже себе в шею, и говорю, что мы дойдем, как только он встанет. Чтобы он не думал плохого. Чтобы он...
А он поднимает глаза и говорит:
-Да чего ты.- Он улыбается краешком рта, разбитым, и запекшаяся корка снова кровоточит. - Чего ты, я же не встану уже. До темноты не дойдешь со мной, а после не найдем дорогу и замерзнем, знаешь и сам. Иди, чего ты. - Он отстраняется немного, а я почти не чувствую - я почти не чувствую тепла его тела, пар изо рта идет. Он смотрит мне в глаза, а я - в его и я молчу. Я не умею врать, врать -его должность, а не моя.
В его глазах искры, небо и что-то неземное, что видел давно, и не могу разобрать.
-Знаю, - а что мне еще ответить. - Но...- Он прижимает руку к моим губам, морщится от боли, но придвигается ближе. Отнимает руку, целует меня - легко и быстро, так, что я почти не чувствую прикосновения, только воздух и вкус чужой крови.
Его взгляд умоляет меня и он повторяет:
-Иди же.
Я приподнимаю его так осторожно, как только могу и целую так, чтобы он почувствовал - долго. Так, как целуют любимых жен после очень долгой разлуки. Я смотрю в его глаза, а он - в мои, и мне кажется, что в эту минуту, он понимает все те тысячи слов, что я хотел бы ему сказать, хотел сказать давно, а смог только сейчас, теряя. Мне кажется, я понимаю его и я поднимаю его, весь мой рот в крови, а он хрипит что-то о темноте и снеге, и о том, что я должен сделать, что это единственный шанс, но я это все знаю и сам.
Я знаю, что это мой единственный шанс, тот, который хрипит у меня на руках, и что в моем револьвере полны обоймы. Что впереди снег и темнота, и метель, и что вдвоем мы успеем дойти лишь чудом, но что мне до того - в эту минуту я спокоен. Я счастлив, я говорю ему о балах и танцах, о хрустале и бокалах, о маме его Афродите, о том, что это я положил ему лед в носки и пауков в чашку, о том, что я сам повешу орден ему на грудь, и что эти медали будут висеть в нашей спальне, а он смотрит в мои глаза и улыбается такой обычной, земной улыбкой, что я почти верю, что все будет действительно хорошо.
Сейчас я почти верю в это.
Я беру его руку в свою и снег тает.