Про любую угнетенную группу.
В каких-то местах этого эссе я подставляла женщин, в большей части - лгбт, это все-таки мои группы, и я не могу без привязок к ним; это мне понравился "Антисемитизм" Сартра, но местами мне прям напомнило "Второй пол", так и вижу, как они сидят с Бовуар вместе и пишут про Другого и имманентность.
Насколько мне не нравится "Тошнота", настолько мне нравятся его эссе и рассказы, хотя, впрочем, у меня не очень большой опыт с ними, но я расширяю его
"Но против кого восставать, когда все спокойно? Еврей, конечно, принимает то сообщество, которое его окружает: он тоже хочет играть в этом театре, и он исполняет все положенные па и, как все, танцует партию достопочтенного налогоплательщика, - впрочем, он ведь никому не раб, а свободный гражданин, живущий при правительстве, разрешившем свободную конкуренцию, и никакие государственные поприща, никакие общественные высоты для него не закрыты: получай орден Почетного легиона, становись великим адвокатом, министром. Но стоит ему соприкоснуться на деле с нашим правовым обществом, и мгновенно спадает пелена, и он обнаруживает, что существует другое - аморфное, расплывчатое, но всепроникающее общество, которое ему ничего не позволяет. Он очень остро чувствует тщету любых почестей и удач: никакой самый грандиозный успех не позволяет ему войти в это общество, почитающее себя истинным, и если он будет министр, то он будет министр-еврей, - отличие и печать неприкасаемого одновременно. И хотя никакого особенного сопротивления он не встречает, но все вокруг него словно бы разбегается, и возникает некая неощутимая пустота, а потом - это главное - начинается какая-то невидимая химическая реакция, и все, к чему он прикасался, обесценивается."еще цитаты
"Так ведь, говорят, есть основания. Да нет их; Штекель в своем исследовании комплекса иудея - к этой работе мы еще вернемся - даже приводит такую фразу (это говорит еврейка): "Христиане обычно кричат, что евреи всегда увиливают, как только могут, поэтому мой муж и хотел идти именно добровольцем." А ведь речь здесь о начале войны 1914 года в Австрии, которая до этого последний раз воевала в 1866 году, причем имела профессиональную армию. Та репутация, которую создали евреям в Австрии - да и во Франции тоже - была непосредственным, примитивным следствием предубеждения против еврея. Во время международного кризиса 1938 года, закончившегося Мюнхеном, французское правительство призвало лишь отдельные категории резервистов; большая часть людей, способных носить оружие, еще не была мобилизована, и однако в витрину магазина одного из моих друзей, еврея-коммерсанта из Бельвиля, уже летели камни: еще бы - уклоняется от мобилизации. Таким образом, еврей, чтобы его не трогали, должен идти под пули раньше других, и если не станет хлеба, он должен больше других голодать, и какое бы несчастье ни обрушилось на страну, он должен пострадать сильнее всех. Эта постоянная обязанность доказывать, что он тоже француз, создает для еврея ситуацию виновности: если он при любых обстоятельствах не сделает больше других - и намного больше других, - он виновен, он - грязный еврей. Перефразируя Бомарше, можно сказать: если судить по тем качествам, которых требуют от еврея, чтобы признать его "настоящим" французом, то сколько найдется французов, достойных быть евреями в своей собственной стране?"
«Или, точнее, если он выберет это, если он заявит, что евреев не существует, если начнет насильственно и отчаянно отрицать в себе еврейские черты, то как раз этим и определит себя как еврея. Потому что мне, поскольку я не еврей, ничего не надо ни отрицать, ни доказывать, - если же еврей решит отрицать существование своей расы, то ему и придется доказывать это. Бросив его в ситуацию еврея, общество отвернулось от него, и он теперь должен отвечать перед собой - и отвечать собой за судьбу и за саму природу еврейского народа. Потому что никому не важно, что говорит и делает еврей, и не важно, имеет ли он ясное представление о своей личной ответственности или не имеет никакого. Все происходит так, словно он обязан каждый свой поступок поверять неким кантовским императивом, - так, словно он обязан на каждом шагу задаваться вопросом: "А если бы все евреи поступали так, как я, - как бы это отразилось на их жизни?" И на вопросы, которые он себе задает ("Что, если бы все евреи были сионистами? - или, наоборот, если бы все обратились в христианство? - а если бы все они отрицали, что они евреи?" и т. д.), он должен отвечать в одиночку, без всякой помощи, - отвечать, выбирая, определяя себя.»
«Мы, со своей стороны, готовы признать, что выбор бегства предопределяет для некоторой части евреев - как правило, интеллектуалов - довольно устойчивую позицию рефлектирующего созерцателя. Но нам надо еще раз отдать себе отчет в том, что эта созерцательность не унаследована, для еврея это тоже одна из дорог бегства, - и именно мы его преследуем»
«он позволяет отравить себя определенными представлениями, которые сложились о нем у других, и живет в страхе, что своими поступками подтвердит эти представления. Таким образом, мы, воспользовавшись снова термином, который недавно употребили, можем сказать, что его поведение постоянно внутренне переопределено. В самом деле, его поступки определяются не только теми мотивами, которые можно усмотреть в аналогичных поступках неевреев, - выгодой, страстью, альтруизмом и т.д., - они еще продиктованы стремлением радикально отличаться от канонически "еврейских" поступков. Сколько евреев обдуманно добры, бескорыстны и даже расточительны из-за того, что евреев принято считать жадными.»
«Однако приступы антисемитизма парадоксальным образом увеличивают достижения еврея, привлекая к нему новых людей и открывая перед ним новые возможности, потому что его амбиции - это, в сущности, поиски безопасности, точно так же, как его снобизм - если он есть - это стремление ассимилировать национальные ценности (картины, книги и т.д.). »
« В самом деле, еврей может употребить слово "мы" только разговаривая с евреем. И у всех (по крайней мере, неаутентичных) евреев появляется общий соблазн поверить "народному" мнению, что они "не такие люди, как другие", - и общая же, слепая и отчаянная решимость бежать от этого соблазна. Но когда они встречаются друг с другом в семейственной, домашней обстановке, оказывается, что устранение наблюдающих неевреев одновременно устраняет и еврейскую действительность. Само собой, тому христианину, которому случится попасть в такое общество, собравшиеся покажутся более чем когда-либо похожими на евреев - потому, что они раскрепощаются. Но это раскрепощение вовсе не означает, что они с наслаждением дают волю своей "еврейской натуре", как их в этом обвиняют, - наоборот, они о ней забывают. В самом деле, когда еврей находится в обществе евреев, он для них, а значит, и для самого себя - просто человек и ничего больше. »
«Таким образом, еврейское самосознание - пожизненный крест неаутентичного еврея, и он ничего не может с этим поделать. В то самое время, когда он всем своим поведением старается доказать, что у него нет приписываемых ему черт, он, как ему кажется, находит их у других и тогда обнаруживает, что как-то косвенно они передались и ему. Он ищет единоверцев и бежит от них; он доказывает, что он просто человек среди людей, такой же, как все остальные, и в то же время чувствует, что его компрометирует поведение первого попавшегося прохожего, если этот прохожий - еврей. Он становится антисемитом, чтобы разорвать все связи с еврейским сообществом, и в то же время находит его в глубине своего сердца, ибо сердечной болью отзываются в нем оскорбления, которые антисемиты наносят остальным евреям. И эти постоянные переходы от надменности к ощущению своей неполноценности, от добровольного и страстного отрицания особенностей своей расы к мистической и чувственной сопричастности еврейской действительности, - это как раз и есть характерная черта неаутентичного еврея. »
«Собственно, у израэлита никогда нет уверенности в отношении его работы и имущества, он даже не может поручиться, что завтра он будет в той же стране, в которой живет сегодня; его положение, его свободы - вплоть до права на жизнь - могут быть поставлены под сомнение в любую минуту. Кроме того, как мы видели, его преследует тот неуловимый и унизительный образ, в котором его видит враждебная толпа. Его история - это история двадцати веков скитаний, и всякую минуту он должен быть готов снова взять свой посох»