Перечитал сегодня De Profundis, вспомнил, как приятно читать что-то, когда не мечтаешь о том, что оно закончится. А то последнее время меня настолько не тянет дочитывать "Золотую тетрадь", что я предпочитаю читать космополитен, психолоджис, максим и тд. Все они, правда, не нравятся мне, и я нынче немного не понимаю, как я мог говорить, что в космо хорошие статьи. Точнее, хорошо написанные статьи. Что? Я кидаю в того себя камень. Еще я начал читать "Второй пол", и мне нравится, но у меня на телефоне, а с него не так удобно, как с читалки, а на ней Лессинг, и я между двух огней. А у меня столько книжек, ждущих меня.
Цитатки пощу себе, там много. А я люблю перечитывать те цитатки, которые я люблю, дайри в этом плане восхитительно удобны.
Люблю перечитывать тюремную исповедь, за Бози, который здесь показан, за то, что здесь видно, как до сих пор любит его Уайльд, как любил его, как обижен, и как изящно опускает его всю дорогу. И всегда сочувствую Робби. Бедный Робби. И Бози. И Уайльд, и последний, конечно, сам виноват, и совершенно так не считает. Всю жизнь меня утешает то, что он сам виноват, и что, несмотря на то, что он якобы это признает, он это совершенно не признает. Единственное, чего он хочет - дать Бози шанс, и чтобы тот повинился и раскаялся, то есть спустя столько лет пиздеца у него до сих пор есть надежда, что Бози покается и воспользуется шансом, и это для меня наиболее поразительно, потому что ааааа? Он должен хорошо знать Бози, он должен понимать Бози и ни в коем случае не надеяться на него. Но он его любит, поэтому не может этого, поэтому замкнутый круг, мое отп и все такое.
Зато благодаря тому, что кто-то хотел письма, мы можем читать де проф. Но за что он любит Данте? За что все любят Данте? Я пытаюсь это понять, но пока безуспешно. Я вижу красоту библии, я понимаю, почему можно любить ее безотносительно религии и веры, но я не вижу красоты у данте.
Уайльд отчасти утешается Верленом, Верлен в тюрьме утешался не помню кем, потому что не особо люблю Верлена.
И я снова не понимаю, как можно не любить Бози. Что делал бы Уайльд без него, кто знает, может, сидел бы за связи с молодыми продажными юношами, а не за великую любовь.
цитаты
Основа личности - сила воли, а моя воля целиком подчинилась твоей
Все эти непрестанные ссоры, которые, по-видимому, были тебе почти физически необходимы, скандалы, искажавшие твою душу и тело до того, что страшно было и смотреть на тебя и слушать тебя
Твое настойчивое желание вести безудержно роскошную жизнь, непрестанные требования денег, уверенность в том, что я должен платить за все твои развлечения, независимо от того, делил я их с тобой или нет, все это привело меня через некоторое время к серьезным затруднениям
Во всех жизненных взаимоотношениях человеку приходится искать moyen de vivre [образ действий (фр.)]. В отношениях с тобой надо было либо уступить тебе, либо отступиться от тебя. Другого выхода не существовало.
Я сделал непростительный психологический промах. Я всегда считал, что уступать тебе в мелочах - пустое и что, когда настанет решающая минута, я смогу вновь собрать всю присущую мне силу воли и одержать верх. Но ничего не вышло. В самую важную
минуту сила воли изменила мне окончательно. В жизни нет ничего великого или малого. Все в жизни равноценно, равнозначно.
Малейший намек на тяжкие испытания, ожидавшие меня, нагонял на тебя скуку. Очередная марка шампанского, которую нам рекомендовали, интересовала тебя куда больше
Если бы наша жизнь с тобой была такой, какой ее воображали все, - сплошным удовольствием, легкомыслием и весельем, я не
мог бы сейчас припомнить ни одного момента. Лишь оттого, что в нашей жизни было столько минут и дней трагических, горьких, предрекавших беду, столько тягостных и гадких в своем однообразии сцен и непристойных вспышек, лишь потому я так подробно вижу и слышу каждую сцену, лишь потому не вижу и не слышу почти ничего иного. Здесь человек живет в таких мучениях, что я
вынужден вспоминать о нашей с тобой дружбе только как о прелюдии, звучащей в том же ключе, что и те постоянные вариации мучительной тоски, которые я слышу в себе ежедневно.
Вечером, как только мы приехали, ты заболел той ужасной ползучей лихорадкой, которую глупо называют инфлуэнцей, - у тебя это был не то второй, не то третий приступ. Не буду тебе напоминать, как я за тобой ухаживал, как баловал тебя не только фруктами, цветами, подарками, книгами, - словом, всем, что можно купить за деньги, но и окружал заботой, нежностью, любовью - тем, что ни за какие деньги не купишь, хотя ты, быть может, думаешь иначе. Кроме часовой прогулки утром и выезда на час после
обеда, я не выходил из отеля. Я специально выписал для тебя из Лондона виноград, потому что тебе не нравился тот, что подавали в отеле, выдумывал для тебя удовольствия, сидел у твоей постели или в соседней комнате, проводил с тобой все вечера, успокаивая и развлекая тебя. Через четыре-пять дней ты выздоровел, и я снял квартиру, чтобы попытаться кончить пьесу. Разумеется, ты поселяешься со мной. Но не успели мы устроиться, как я почувствовал себя совсем скверно. Тебе надо ехать в
Лондон по делу, но ты обещаешь к вечеру вернуться. В Лондоне ты встречаешь приятеля и возвращаешься в Брайтон только поздно вечером на следующий день, когда я лежу в жару, и доктор говорит, что я заразился инфлуэнцей от тебя. Ничего не могло быть хуже для больного человека, чем та моя квартира. Гостиная была внизу, на первом этаже, моя спальня - на третьем.
Слуг в доме не было, некого было даже послать за лекарством, прописанным врачом. Но ты со мной. Я ни о чем не тревожусь. А ты два дня подряд даже не заходил ко мне, ты меня бросил одного, - без внимания, без помощи, без всего. Речь шла не о фруктах, не о цветах, не о прелестных подарках - но о самом необходимом. Я не мог получить даже молоко, которое доктор велел мне
пить: про лимонад ты заявил, что его нигде нет, когда же я попросил тебя купить мне книжку, а если в лавке не окажется того, что я хотел, принести что-нибудь еще, ты даже не потрудился зайти в лавку. Все это время ты, конечно, жил на мой счет, разъезжая по городу, обедая в "Гранд-отеле", и заходил ко мне в комнату, собственно говоря, только за деньгами. В субботу вечером, когда ты оставил меня без помощи одного на целый день, я попросил тебя вернуться после обеда и немного посидеть со мной. Раздраженным тоном, очень нелюбезно, ты обещал вернуться. Я прождал до одиннадцати вечера, но ты не явился. Тогда я оставил записку у тебя в спальне, напоминая тебе о том, что ты обещал и как сдержал свое обещание. В три часа ночи, измученный бессонницей и жаждой, я спустился в полной темноте в холодную гостиную, надеясь найти там графин с водой - и застал там тебя. Ты
накинулся на меня с отвратительной бранью, - только самый распущенный, самый невоспитанный человек мог так дать себе волю. Пустив в ход всю чудовищную алхимию себялюбия, ты превратил угрызения совести в бешеную злость. Ты обвинял меня в эгоизме за мою просьбу побыть со мной во время болезни, упрекал за то, что я мешаю твоим развлечениям, пытаюсь лишить
тебя всех удовольствий. Ты заявил, - и я понял, насколько это верно, - что ты вернулся в полночь, только чтобы переодеться и пойти туда, где, как ты надеялся, тебя ждут новые удовольствия, но из-за моей записки, с упреками за то, что ты бросил меня на целый день и на весь вечер, у тебя пропала всякая охота веселиться, и что из-за меня ты лишился всякой способности вновь наслаждаться жизнью. <....> Ты закончил письмо такими словами: "Когда вы не на пьедестале, вы никому не интересны. В следующий раз, как только вы заболеете, я немедленно уеду".
Не стану тебе говорить, как ясно я все понимал и тогда и теперь. Но я сказал себе: "Любой ценой я должен сохранить в своем сердце Любовь. Если я пойду в тюрьму без Любви, что станется с моей Душой?" В письма, написанные в те дни из тюрьмы Холлоуэй, я вложил все усилия, чтобы Любовь звучала как лейтмотив всей моей сущности. Будь на то моя воля, я бы мог вконец
истерзать тебя горькими упреками. Я мог бы изничтожить тебя проклятиями.
Человек совершает в жизни роковые ошибки не потому, что ведет себя безрассудно: минуты, когда человек безрассуден, могут быть лучшими в его жизни. Ошибки возникают именно от излишней рассудочности. Это совсем иное дело.
Цель любви - любить, и только. Ты был моим врагом, такого врага не знал ни один человек. Я отдал тебе жизнь, а ты, в угоду самым низменным людским страстям - Ненависти, Тщеславия и Корысти, выбросил ее. Менее чем за три года ты окончательно
погубил меня во всех отношениях. Ради себя самого мне оставалось только одно - любить тебя.
В былые дни я очень часто говорил тебе, что ты губишь всю мою жизнь. Ты всегда смеялся. Эдвин Леви, на самой заре нашей дружбы, увидел, как ты всегда выталкиваешь меня вперед, подставляя под самые сокрушительные удары, заставляешь нести все
тяготы и расходы даже в тех твоих оксфордских неприятностях, - если это так называется, - по поводу которых мы обратились к нему за советом и помощью, - и целый час уговаривал меня не знаться с тобой; и когда я в Брэкнелле рассказывал тебе об этом разговоре, ты только смеялся.
И сверл всего этого ты внес еще одну мелкую, но жестокую черту в мою жизнь: своими действиями и своим молчанием, тем, что ты сделал и что оставил несделанным, ты отяготил каждый день моего долгого заточения лишним грузом. Даже хлеб и вода - мой тюремный паек - изменились из-за тебя. Хлеб стал горьким, и вода - затхлой. Ты удвоил то горе, которое должен был разделить, а боль, которую должен был облегчить, ты обострил до предела. Я не сомневаюсь, что ты этого не хотел. Я знаю, что ты этого не
хотел. Это был всего-навсего "один поистине роковой недостаток твоего характера - полнейшее отсутствие воображения".
Я должен напомнить себе, что ни ты, ни твой отец, будь хоть тысяча таких, как вы, не в силах погубить такого человека,
как я; я сам навлек на себя гибель, - каждый, как бы он ни был велик или ничтожен, может погибнуть лишь от собственной руки. Я готов это признать. Я стараюсь признать это, хотя сейчас ты, может быть, этого и не заметишь.
Те, у кого все в избытке, часто жадничают. Те, у кого все в обрез, всегда делятся. И пусть мне придется спать летом в прохладной траве, а зимой - укрываться в плотно сметанном стогу сена или на сеновале в просторном амбаре - лишь бы любовь
жила в моем сердце.
Церковники и те, кто произносит фразы, лишенные мудрости, иногда говорят, что страданье - это таинство. На самом деле это
- откровение. Вдруг делаешь открытия, о которых раньше и не подозревал.
Я ничуть не жалею, что жил ради наслаждения. Я делал это в полную меру - потому что все, что делаешь, надо делать в полную меру.
Он чувствовал, что жизнь изменчива, текуча, действенна и что сковывать ее какой бы то ни было формой - смерти подобно. Он знал, что люди не должны излишне серьезно относиться к вещам материальным, ежедневным; что быть непрактичным - великое дело, что о делах не следует слишком заботиться. "Если птицы так живут, зачем человеку беспокоиться?" Как прекрасно он говорит: "Не заботьтесь о завтрашнем дне. Душа не больше ли пищи и тело - одежды?" Последнюю фразу мог бы сказать любой из греков. Она проникнута эллинистическим духом.
Христос высмеивал эти "гробы повапленные" добропорядочности и заклеймил их этими словами навеки. С неприязнью
смотрел он на мирские успехи. Он их ни во что не ставил. Он считал, что богатство обременяет человека. Он слышать не хотел о том, что можно принести чью-то жизнь в жертву какой бы то ни было системе мышления или нравственных правил Он утверждал, что правила и обряды созданы для человека, а не человек - для правил и обрядов Почитание Субботы было для
него одной из вещей, не стоящих внимания. Холодную филантропию, показную общественную благотворительность, скучные формальности, столь любезные сердцу заурядного человека, он разоблачал гневно и неустанно. То, что называется ортодоксальностью, кажется нам всего лишь необременительным бездумным соблюдением правил, но тогда и в их руках оно превращалось в ужасную, парализующую тиранию. Христос отметал ее. Он показал, что дух - единственная ценность.
Но все горе в том, что после него христиан уже не стало. Я допускаю одно исключение - св.Франциска Ассизского. Но ведь ему
Господь даровал от рождения душу поэта, а сам он в ранней юности обручился с Нищетой и сочетался с ней мистическим браком; обладая душой поэта и телом нищего, он не встретил трудностей на пути к совершенству.
Я говорил, что за Страданием всегда кроется только Страдание. Но можно сказать лучше - за страданием всегда кроется душа. А издеваться над страждущей душой - это ужасно. И поистине неприглядна жизнь тех, кто на это способен.
Обывательский дух в жизни - это не просто неспособность понимать Искусство. Такие чудесные люди, как рыбаки,
пастухи, пахари, крестьяне и им подобные, ничего не знают об искусстве, а они - воистину соль земли. Обыватель - это тот, кто помогает и содействует тяжким, косным, слепым механическим силам Общества, кто не способен разглядеть силы динамические - ни в человеке, ни в каком-либо начинании.
Мне думается, что по какому-то странному закону антипатии по сходству вы ненавидели друг друга не за то, что вы так
несхожи во многих чертах, а за то, что в некоторых чертах вы так похожи друг на друга.
У тебя было одно-единственное представление о жизни, одна философская идея - если предположить, что ты способен
философствовать: за все, что бы ты ни делал, расплачиваться должны другие; я говорю не о деньгах - это было просто практическое применение твой философии к обыденной жизни, - в более широком и глубоком смысле это означает желание переложить всю ответственность на других. Ты превратил это в свое кредо. Это было тебе очень выгодно.
Я писал тебе совершенно раскованно. Ты можешь ответить мне так же. Мне необходимо знать одно - почему ты ни разу не попытался написать мне, хотя уже в августе позапрошлого года и позже, в мае прошлого года - с тех пор прошло
одиннадцать месяцев, - ты безусловно знал и давал понять другим, что знаешь, как ты заставил меня страдать и как я чувствую это. Месяц за месяцем я ждал вестей от тебя. Но даже если бы я не ждал, а закрыл бы перед тобой двери, ты должен был бы помнить, что невозможно навсегда затворить дверь перед лицом Любви. Судья неправедный в Писании в конце
концов встает и изрекает справедливый приговор, потому что Справедливость ежедневно приходит и стучит в его дверь; и друг, в чьем сердце нет истинной дружбы, дает ночью хлеб своему другу "по неотступности его". В целом мире нет такой тюрьмы, куда Любовь не смогла бы пробиться. Если ты не понял этого, ты ничего не знаешь о Любви. Затем сообщи мне все о твоей статье для "Меркюр де Франс". Отчасти я ее уже знаю. Лучше будет, если ты процитируешь некоторые места. Она ведь уже набрана. Напиши мне также и точный текст Посвящения твоих стихотворений. Если оно в прозе, напиши в прозе, если в стихах - цитируй стихи. Я не сомневаюсь, в нем есть много прекрасного. Напиши мне о себе с полной откровенностью: о своей жизни, о своих друзьях, о своих занятиях, о своих книгах. Расскажи мне о твоем томике и о том, как он был принят. Скажи о себе все, что придется, и скажи
без страха. Не пиши того, чего не думаешь, - вот и все. Если в твоем письме будет фальшь или подделка, я сразу же распознаю ее по тону.
Перечитал сегодня De Profundis, вспомнил, как приятно читать что-то, когда не мечтаешь о том, что оно закончится. А то последнее время меня настолько не тянет дочитывать "Золотую тетрадь", что я предпочитаю читать космополитен, психолоджис, максим и тд. Все они, правда, не нравятся мне, и я нынче немного не понимаю, как я мог говорить, что в космо хорошие статьи. Точнее, хорошо написанные статьи. Что? Я кидаю в того себя камень. Еще я начал читать "Второй пол", и мне нравится, но у меня на телефоне, а с него не так удобно, как с читалки, а на ней Лессинг, и я между двух огней. А у меня столько книжек, ждущих меня.
Цитатки пощу себе, там много. А я люблю перечитывать те цитатки, которые я люблю, дайри в этом плане восхитительно удобны.
Люблю перечитывать тюремную исповедь, за Бози, который здесь показан, за то, что здесь видно, как до сих пор любит его Уайльд, как любил его, как обижен, и как изящно опускает его всю дорогу. И всегда сочувствую Робби. Бедный Робби. И Бози. И Уайльд, и последний, конечно, сам виноват, и совершенно так не считает. Всю жизнь меня утешает то, что он сам виноват, и что, несмотря на то, что он якобы это признает, он это совершенно не признает. Единственное, чего он хочет - дать Бози шанс, и чтобы тот повинился и раскаялся, то есть спустя столько лет пиздеца у него до сих пор есть надежда, что Бози покается и воспользуется шансом, и это для меня наиболее поразительно, потому что ааааа? Он должен хорошо знать Бози, он должен понимать Бози и ни в коем случае не надеяться на него. Но он его любит, поэтому не может этого, поэтому замкнутый круг, мое отп и все такое.
Зато благодаря тому, что кто-то хотел письма, мы можем читать де проф. Но за что он любит Данте? За что все любят Данте? Я пытаюсь это понять, но пока безуспешно. Я вижу красоту библии, я понимаю, почему можно любить ее безотносительно религии и веры, но я не вижу красоты у данте.
Уайльд отчасти утешается Верленом, Верлен в тюрьме утешался не помню кем, потому что не особо люблю Верлена.
И я снова не понимаю, как можно не любить Бози. Что делал бы Уайльд без него, кто знает, может, сидел бы за связи с молодыми продажными юношами, а не за великую любовь.
цитаты
Цитатки пощу себе, там много. А я люблю перечитывать те цитатки, которые я люблю, дайри в этом плане восхитительно удобны.
Люблю перечитывать тюремную исповедь, за Бози, который здесь показан, за то, что здесь видно, как до сих пор любит его Уайльд, как любил его, как обижен, и как изящно опускает его всю дорогу. И всегда сочувствую Робби. Бедный Робби. И Бози. И Уайльд, и последний, конечно, сам виноват, и совершенно так не считает. Всю жизнь меня утешает то, что он сам виноват, и что, несмотря на то, что он якобы это признает, он это совершенно не признает. Единственное, чего он хочет - дать Бози шанс, и чтобы тот повинился и раскаялся, то есть спустя столько лет пиздеца у него до сих пор есть надежда, что Бози покается и воспользуется шансом, и это для меня наиболее поразительно, потому что ааааа? Он должен хорошо знать Бози, он должен понимать Бози и ни в коем случае не надеяться на него. Но он его любит, поэтому не может этого, поэтому замкнутый круг, мое отп и все такое.
Зато благодаря тому, что кто-то хотел письма, мы можем читать де проф. Но за что он любит Данте? За что все любят Данте? Я пытаюсь это понять, но пока безуспешно. Я вижу красоту библии, я понимаю, почему можно любить ее безотносительно религии и веры, но я не вижу красоты у данте.
Уайльд отчасти утешается Верленом, Верлен в тюрьме утешался не помню кем, потому что не особо люблю Верлена.
И я снова не понимаю, как можно не любить Бози. Что делал бы Уайльд без него, кто знает, может, сидел бы за связи с молодыми продажными юношами, а не за великую любовь.
цитаты